Неточные совпадения
Стародум. Оттого, мой друг, что
при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в
том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель
все заменяет, а добродетели ничто заменить не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он
всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на
то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И
все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах
при малейшем его движении.
Тут открылось
все: и
то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и
то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать только
то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как
при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать, ответили на него так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
По-видимому, эта женщина представляла собой тип
той сладкой русской красавицы,
при взгляде на которую человек не загорается страстью, но чувствует, что
все его существо потихоньку тает.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому.
При словах мужика о
том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и,
все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.
Прежде (это началось почти с детства и
всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для
всех, для человечества, для России, для
всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в
том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою,
всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости
при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно
всё становится больше и больше.
Казалось, очень просто было
то, что сказал отец, но Кити
при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он
всё знает,
всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Левин сосчитал телеги и остался довольным
тем, что вывезется
всё, что нужно, и мысли его перешли
при виде лугов на вопрос о покосе.
Во время разлуки с ним и
при том приливе любви, который она испытывала
всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше
всего любила его. Теперь он был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с
тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
Когда он был тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли себе говорить о чем-нибудь таком, чего бы они не могли повторить
при всех, но они не позволяли себе даже и намеками говорить
то, чего бы мальчик не понял.
— Да, я пишу вторую часть Двух Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия
при этом вопросе, —
то есть, чтобы быть точным, я не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти
все вопросы. У нас, в России, не хотят понять, что мы наследники Византии, — начал он длинное, горячее объяснение.
Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя на небо, я думал о
том, что свод, который я вижу, не есть неправда, и
при этом что-то я не додумал, что-то я скрыл от себя, — подумал он. — Но что бы там ни было, возражения не может быть. Стоит подумать, — и
всё разъяснится!»
Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав
то, что
те сцены, которые повторялись между ними
при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой
все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но
тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже было разрушено.
Смутное сознание
той ясности, в которую были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания —
всё соединялось в общее впечатление радостного чувства жизни. Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера
при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз
всею грудью.
Вронский
при брате говорил, как и
при всех, Анне вы и обращался с нею как с близкою знакомой, но было подразумеваемо, что брат знает их отношения, и говорилось о
том, что Анна едет в имение Вронского.
И Анна обратила теперь в первый раз
тот яркий свет,
при котором она видела
всё, на свои отношения с ним, о которых прежде она избегала думать.
И свеча,
при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей
всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.
В конце мая, когда уже
всё более или менее устроилось, она получила ответ мужа на свои жалобы о деревенских неустройствах. Он писал ей, прося прощения в
том, что не обдумал
всего, и обещал приехать
при первой возможности. Возможность эта не представилась, и до начала июня Дарья Александровна жила одна в деревне.
В
то время как Степан Аркадьич приехал в Петербург для исполнения самой естественной, известной
всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, — напомнить о себе в министерстве, — и
при исполнении этой обязанности, взяв почти
все деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках и на дачах, Долли с детьми переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
Более
всего его
при этом изумляло и расстраивало
то, что большинство людей его круга и возраста, заменив, как и он, прежние верования такими же, как и он, новыми убеждениями, не видели в этом никакой беды и были совершенно довольны и спокойны.
То, что она уехала, не сказав куда,
то, что ее до сих пор не было,
то, что она утром еще ездила куда-то, ничего не сказав ему, —
всё это, вместе со странно возбужденным выражением ее лица нынче утром и с воспоминанием
того враждебного тона, с которым она
при Яшвине почти вырвала из его рук карточки сына, заставило его задуматься.
Этот милый Свияжский, держащий
при себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то, тайные для Левина основы жизни и вместе с
тем он с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных жизнью, но неправый своим озлоблением к целому классу и самому лучшему классу России; собственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку
всему этому —
всё это сливалось в чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.
Оставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно
при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не спал. Ни один разговор со Свияжским, хотя и много умного было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил
все его слова и поправлял в своем воображении
то, что он отвечал ему.
И он вспомнил
то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская его, сказала: «Всё-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто
при нем. И Стива… если бы возможно! Ведь возможно?» Степан Аркадьич понял, что означало это: «если бы возможно» — если бы возможно сделать развод так, чтоб отдать ей сына… Теперь Степан Аркадьич видел, что об этом и думать нечего, но всё-таки рад был увидеть племянника.
Поэтому Вронский
при встрече с Голенищевым дал ему
тот холодный и гордый отпор, который он умел давать людям и смысл которого был таков: «вам может нравиться или не нравиться мой образ жизни, но мне это совершенно
всё равно: вы должны уважать меня, если хотите меня знать».
Он полагал, что жизнь человеческая возможна только за границей, куда он и уезжал жить
при первой возможности, а вместе с
тем вел в России очень сложное и усовершенствованное хозяйство и с чрезвычайным интересом следил за
всем и знал
всё, что делалось в России.
Агафья Михайловна, которой прежде было поручено это дело, считая, что
то, что делалось в доме Левиных, не могло быть дурно, всё-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая, что это невозможно иначе; она была уличена в этом, и теперь варилась малина
при всех, и Агафья Михайловна должна была быть приведена к убеждению, что и без воды варенье выйдет хорошо.
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и
все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для него — раскаяние в
том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо
того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни
тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и
при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
— Не может быть! — закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он обливал свою красную здоровую шею. — Не может быть! — закричал он
при известии о
том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. — И он
всё так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?
При пилюлях Сергея Ивановича
все засмеялись, и в особенности громко и весело Туровцын, дождавшийся наконец
того смешного, чего он только и ждал, слушая разговор. Степан Аркадьич не ошибся, пригласив Песцова. С Песцовым разговор умный не мог умолкнуть ни на минуту. Только что Сергей Иванович заключил разговор своей шуткой, Песцов тотчас поднял новый.
Обдумав
всё, полковой командир решил оставить дело без последствий, но потом ради удовольствия стал расспрашивать Вронского о подробностях его свиданья и долго не мог удержаться от смеха, слушая рассказ Вронского о
том, как затихавший титулярный советник вдруг опять разгорался, вспоминая подробности дела, и как Вронский, лавируя
при последнем полуслове примирения, ретировался, толкая вперед себя Петрицкого.
Чем долее Левин косил,
тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья,
при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой
всё сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты.
Это не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая
при этом Алексея Александровича со
всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера и в вину ставя ему
всё, что только могла она найти в нем нехорошего, не прощая ему ничего зa
ту страшную вину, которою она была пред ним виновата.
Когда он узнал
всё, даже до
той подробности, что она только в первую секунду не могла не покраснеть, но что потом ей было так же просто и легко, как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и сказал, что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на выборах, а постарается
при первой встрече с Вронским быть как можно дружелюбнее.
Во время же игры Дарье Александровне было невесело. Ей не нравилось продолжавшееся
при этом игривое отношение между Васенькой Весловским и Анной и
та общая ненатуральность больших, когда они одни, без детей, играют в детскую игру. Но, чтобы не расстроить других и как-нибудь провести время, она, отдохнув, опять присоединилась к игре и притворилась, что ей весело.
Весь этот день ей
всё казалось, что она играет на театре с лучшими, чем она, актерами и что ее плохая игра портит
всё дело.
Теперь с ним не было
того, что бывало
при прежних придумываемых успокоениях, когда надо было восстановить
весь ход мысли для
того, чтобы найти чувство.
И
всё это сделала Анна, и взяла ее на руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее свежую щечку и оголенные локотки; но
при виде этого ребенка ей еще яснее было, что
то чувство, которое она испытывала к нему, было даже не любовь в сравнении с
тем, что она чувствовала к Сереже.
Тут описан путь, которым приобретается вера, и
то счастье превыше
всего земного, которое
при этом наполняет душу.
Несмотря на
то, что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать
при всех, он чувствовал, что она
всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это чувствовал,
тем ему было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Он чувствовал
всю мучительность своего и её положения,
всю трудность
при той выставленности для глаз
всего света, в которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба
всем другом, кроме своей любви.
Несмотря на
то, что она только что говорила, что он лучше и добрее ее,
при быстром взгляде, который она бросила на него, охватив
всю его фигуру со
всеми подробностями, чувства отвращения и злобы к нему и зависти за сына охватили ее. Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти выбежала из комнаты.
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и рассказала
все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила на
то, чтобы присутствовать
при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
Не переставая думать об Анне, о
всех тех самых простых разговорах, которые были с нею, и вспоминая
при этом
все подробности выражения ее лица,
всё более и более входя в ее положение и чувствуя к ней жалость, Левин приехал домой.
Он стал смотреть на свою картину
всем своим полным художественным взглядом и пришел в
то состояние уверенности в совершенстве и потому в значительности своей картины, которое нужно было ему для
того исключающего
все другие интересы напряжения,
при котором одном он мог работать.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им
все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают
при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил
ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут,
то уж никак не он, Резунов.
— Ну, слушайте же, что такое эти мертвые души, — сказала дама приятная во
всех отношениях, и гостья
при таких словах
вся обратилась в слух: ушки ее вытянулись сами собою, она приподнялась, почти не сидя и не держась на диване, и, несмотря на
то что была отчасти тяжеловата, сделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и полетит на воздух от дуновенья.
— Да-с, — прибавил купец, — у Афанасия Васильевича
при всех почтенных качествах непросветительности много. Если купец почтенный, так уж он не купец, он некоторым образом есть уже негоциант. Я уж тогда должен себе взять и ложу в театре, и дочь уж я за простого полковника — нет-с, не выдам: я за генерала, иначе я ее не выдам. Что мне полковник? Обед мне уж должен кондитер поставлять, а не
то что кухарка…
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж
все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили, что они еще не знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да ведь
все это как-то неясно, и когда вспомнили
при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его,
то задумались еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом деле такой?
Цветы и ленты на шляпе,
вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с любовницами и женами, высокими, стройными, в монистах и лентах; хороводы, песни, кипит
вся площадь, а носильщики между
тем при криках, бранях и понуканьях, нацепляя крючком по девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют горох и пшеницу в глубокие суда, валят кули с овсом и крупой, и далече виднеют по
всей площади кучи наваленных в пирамиду, как ядра, мешков, и громадно выглядывает
весь хлебный арсенал, пока не перегрузится
весь в глубокие суда-суряки [Суда-суряки — суда, получившие свое название от реки Суры.] и не понесется гусем вместе с весенними льдами бесконечный флот.
От такого предложения никто не мог отказаться. Свидетели уже
при одном наименованье рыбного ряда почувствовали аппетит; взялись
все тот же час за картузы и шапки, и присутствие кончилось. Когда проходили они канцелярию, Иван Антонович кувшинное рыло, учтиво поклонившись, сказал потихоньку Чичикову...